Во избежание недоразумений скажу сразу: это не рассказ-предупреждение. Я вовсе не наказываю вам – дети, мол, мои, никогда и ни при каких обстоятельствах не делайте то-то и то-то, а то будет взззззжжжжж-БАБАХ!, и разрозненные куски того, что еще вчера просто и гордо называлось планетой Земля, величиной не больше голубя, в произвольном порядке разлетятся по Млечному пути.
Нет, я совсем не имею в виду ничего подобного.
Разве что только…
Не убивайте китов и гепардов, их и так уже мало осталось. Но это уже лично от себя и не имеет никакого отношения к сюжету.
А еще я не хочу, чтобы вы лили слезы над собачкой. Вообще, не воспринимайте все это на уровне эмоций. Читайте разумом. Так будет правильнее.
Гелио
Ветра не было. Золотая трава молчала.
Для того, чтобы сделать картину жаркого, насквозь прошитого невесомой тюлевой сеткой солнечных лучей дня законченной, не хватало лишь двух вещей, буквально двух мазков, деталей, становящихся заметными только тогда, когда они вдруг исчезают: веселого и назойливого звона насекомьих крылышек – без него любой яркий и веселый полдень превращается в жаркую мертвую кому адского инкубатора - а еще дерева. Да, именно дерева, раскидистого, с очень широкой темно-зеленой кроной, которое могло бы покровительственно возвышаться на каком-нибудь холме, аки монарх на троне, да что там, в наличествующих условиях отсутствия ландшафтных украшений пейзажа как таковых (редкие булыжники в поле не в счет) и равнина сошла бы за достойный постамент, если другого не предлагают, и доминировать над всем окружающим пространством. Или маячить где-нибудь на горизонте размытым штрихом.
Вообще, условия для дерева были идеальными, совокупность всех окружающих деталей только о нем и говорила, словно влюбленная девочка, что, как заведенная, беспрестанно болтает о своем ненаглядном и только о нем, однако сколько Даен не шла все вперед и вперед куда глаза глядят, эти же самые ее глаза, уставшие от сухого горячего света и жаждущие наступления нескорого еще вечера, нигде дерева не отыскали. Не видно было и конца поля. Что-то, наверное, какой-то близкий родственник здравого смысла, подсказывало ей, что равнина в этой стороне не имела конца. Он был виден от ее дома, а значит, сейчас лежал, как развернутая ковровая дорожка, где-то за ее спиной. Или сбоку. Или по диагонали, ведь еще неизвестно, да и никогда не станет известно, шла она прямо или бродила кругами – тут поди разберись в лабиринте протоптанных на лугу дорожек, которые ночью скроет трава, оживленная и поднятая, как флейтой заклинателя, скудной ночной росой. Однако если в чистом поле не видно ее жилья – значит, оно действительно далеко (ибо видимость тут такая, что лучше и желать нечего) и край этого самого чистого поля вместе с ним лежит за тридевять земель. Как там? Раньше в сказках говорили «за тридевять земель», когда хотели сказать «очень далеко», а потом кто-то от нечего делать посчитал, и оказалось, что на расстоянии двадцати семи – три на девять, считаем в уме – диаметров Земли от нее же находится Луна. Вот так-то, сакральный, оказывается, смысл, а не какой-то набор слов. Все-таки эти славяне были умные ребята, хотя в школе на уроке истории они лишь мельком прошлись по ним и галопом поскакали дальше, в новое и новейшее времена.
Ну, умные так умные, далеко так далеко, так тому и быть, да и вообще, на что он ей сдался, этот конец поля? Вот же, придет что-нибудь в голову, какая-нибудь совершенно случайная мысль, и не отвяжешься.
Поле хотя бы желтое и шелестит – тихо-тихо, едва слышно, так, что иногда ничего не услышишь, даже если прислушаешься, встав в конце только что созданной твоими ногами тропинки. И когда после этого пойдешь дальше – будешь оглушен звуком ломающихся стеблей, прижатых к земле, и зацепляющихся друг о друга листьев, способных петь скрипичными смычками, потому что любой шорох покажется громче автоматной очереди после полуминуты абсолютной тишины, застывшей в кристалле пространства.
И ведь хоть бы один ветерок…
Ан нет. Тишина.
Даен шла, волоча по умирающей под ее шагами траве удручающе пустой мешок, насквозь пропитанный желтой пыльцой. Вдохнешь такую – и потом неделю придется откашливаться. С каждым плавным рывком ее продвижения вперед по плоскости мир вокруг становился все жарче и ярче. Солнце, стоящее до неприличия близко к диску планеты, пульсировало, как большое сердце, и потихоньку набухало, карабкалось без спешки и одышки все выше и выше по бледному, словно истонченному до предела небесному своду.
А потом земля, прогретая до самого ядра, сухая, как тарань, пожала плечами и лениво выдвинула что-то из-за горизонта.
Это что-то даже напоминало холм, когда Даен смотрела на это издалека из-под ладони, поставленной козырьком. Потом она прищурилась, и на холме обнаружилось… нет, не долгожданное дерево, и если вы сейчас разочарованно вздохнете, вас никто ни в чем не обвинит. Вместо обещанного растения там стоял совершенно неуместный и никаким боком не вписывающийся в обстановку громоздкий темный каменный столб, чьи небольшая высота и порядочная ширина наводили на мысли о том, что никакой это не столб, а скорее куб, слегка вытянутый, равномерно сужающийся кверху и увенчанный в конце концов чем-то вроде приплюснутой четырехгранной пирамиды. Этакое перекормленное разленившееся копье с воткнутым в небо медным наконечником, не выдержавшим силы навязчивого земного притяжения.
Даен не стала идти быстрее. Холм и столб выглядели достаточно неповоротливыми для того, чтобы всякие опасения отпали – никуда они не денутся, не убегут. Даже наоборот, примутся медленно, но неотвратимо подплывать, вызывая ассоциацию с тем туманным представлением о мачтовых кораблях под парусами, алыми, черными или не слишком, что она имела, в точности так, как они делают сейчас.
Холм доплыл, пришвартовался, испуская неслышные басовитые гудки, и Даен, подтащив свою необременительную ношу в форме мешка поближе к босым исцарапанным ногам, взошла на борт.
Разумеется, она знала, что так говорится – «взошла на борт». Если она ничего не соображала в парусниках, а уж тем более в их видах и устройстве, так это только потому, что те еще в двадцатом веке были списаны в утиль за ненадобностью из-за целиком и полностью устаревших технологий. И это ни в коей мере не значило, что она не выросла, как на сказках о феях и драконах, на отцовских рассказах о морях, пароходах, добыче рыбы и таможнях, завладевающих тобой на весь день и часть ночи, если не повезет, особенно с тех пор, когда временное правительство в заведомо обреченных, как и всегда, на провал попытках борьбы с коррупцией строго-настрого запретило взятки и стало преследовать тех, кто их берет. Таможенники тоже люди, и им тоже надо на ком-то вымещать злость.
Здесь траву словно всосало в землю на половину от ее обычной высоты. На вершине холма смысла не было расти высокой – она и так могла смотреть дальше других своих товарок на плоской земле поверх их голов. Рядом со столбом, он же мачта, он же копье, страдающее из-за недостатков фигуры и наверняка корящее себя за нехватку силы воли, нелепо торчал слепой, дотла обуглившийся пенек, невесть каким образом сломанный на расстоянии примерно полуметра от земли. В канареечной желтизне растущих из земли нитей прятались рассыпанные угли, черные с серебристыми вкраплениями, и травинки, как хищные анаконды, обвивали их, стремясь оплести, задушить и насовсем скрыть под полотном, сотканным из тонких стебельков. Ага, так вот, значит, кто украл дерево. Оно все-таки было, но потом пропало.
Тишину мучили (вроде и нарушают, а как посмотришь по-хорошему, так и не нарушают, но формально все-таки нарушают, хотя непонятно – слишком слабы, но ведь хоть какие-то) странные звуки. Даен прислушалась. Шурх-шурх-шурх-вррап-две секунды молчания-фрр-щелк-фрр-шурх-шурх-шурх-шурх-вррап-снова две секунды молчания…
Каменный столп – хоть не соляной, и на том спасибо – оказался темно-серым и шершавым, сделан был, судя по виду мелких кристалликов в колючей поверхности, из гранита и весь покрыт странными знаками. Скорее всего, это были просто комбинации случайно пересекшихся линий, какие всегда рисуют люди, по какой-либо причине желающие, чтобы их творение сошло за загадочные письмена древних исчезнувших цивилизаций. Что ж, на этот раз эта их мечта отчасти была воплощена в жизнь – столб украшали рисунки пусть не слишком-то древнего, зато действительно исчезнувшего народа. Насечки были еще очень свежи, будто только вчера мастер отнял долото от последней из них, утирая пот со лба, их резкие, острые сколы не успели сгладиться под ветром и окончательно исчезнуть, смытые дождями и улетевшие с каменной пылью. Что ж. Все знают – для камня «вчера» может отделяться от «сегодня» и десятком, и сотней лет. Даен обошла обелиск кругом, ленивыми движениями зрачков повторяя обрывочные фрагменты впечатанного в гранит узора, и нашла под ним мальчика.
Мальчик был тоже новым и свежим. Ему было от силы двенадцать, он стоял на земле на коленях, подобрав под себя ноги, а его волосы, когда-то, наверное, бывшие русыми, а ныне выгоревшие до цвета бежевого льна, были заплетены в забавную косу, короткую и толстую, жесткую, словно вырезанную из березы, лежащую на спине меж лопаток поверх рубашки. Рубашка – нечто, воплощающее аморфное переплетение грубоватых толстых нитей, крученых вручную, в подобие крестообразной формы – кедровой бочкой из сауны, но только белой и мягкой, обнимала щуплое тело, а черные штаны из старого вытертого кожзама явно были перешиты из чего-то другого, возможно, модного и женского, крупными и не везде ровными стежками по лицевой стороне ткани. Кажется, нить была та же самая, что стала основой рубашки и вообще дала ей жизнь. Ею же был перемотан и пушистый, как кисть для рисования, кончик косы.
Сначала маленькое, с острым подбородком лицо показалось Даен хмурым и встревоженным, но на поверку после некоторого рассмотрения оно явилось ей просто сосредоточенным и очень, очень серьезным. Мальчик глядел вниз, к основанию столба, туда, где находились его руки. Эти руки мелькали. Тоненькие, птичьи пальчики очень быстро, прямо реактивно, перебирали ровные, длинные, как человеческая жизнь в горах Тибета, ряды одинаковых маленьких карточек. Страшно было даже подумать, сколько именно карточек помещалось в ряд. Звук «шурх-шурх-шурх» сопровождал движение бумаги, прижимаемой сверху округлым светлым ногтем, а потом, по мере движения этого ногтя по направлению от столба к мальчику, распрямляющейся волной. Иногда, при редком, очень редком теперь ветре так делала и трава. «Вррап» получался, когда один из листков вынимался из общего ряда других, при взгляде сверху ничем не отличавшихся друг от друга – в освободившееся место неизменно вкладывался палец, дабы оно не потерялось. В секундные затишья слова на карточке, то ли набранные, то ли написанные, а может, местами и то, и другое вместе мелким шрифтом, заставляющим напрягать глаза, безмолвно и собранно окидывались взглядом. Потом изученный предмет, видимо, не отвечая запросам ищущего, ракетой летел на место, ввинчиваясь в шеренгу своих собратьев, ящик картотеки получал толчок узкой ладошки и с долгим «фрр» уезжал назад, с щелчком утопая в нише внутри столба, спрятанной в закрытом состоянии за каменной дверцей, теперь откинутой в сторону. И тут же рука, покрытая, как и высокие острые скулы, блестящим бронзовым напылением загара, делающим кожу темнее волос, ныряла следом и за маленькую скобку вытягивала из глубин гранита следующий ящик, говорящий тем же языком из одного звука – и все повторялось снова. И снова, и снова. За то время, пока Даен стояла и наблюдала, кинув сумку на досыхающие корни того, что некогда было деревом, пацан бегло просмотрел, читая, очевидно, по диагонали, добрых два десятка карточек, не задерживаясь, не разгибаясь и не делая лишних движений – разве что изредка сдувал с глаз тоненькие, как хвостики мышей-дистрофиков, летучие прядки.
Что-то сегодня ее воображение разошлось на эпитеты.
- Как звать тебя, чудо? – спросила Даен, упираясь руками в собственную талию и склоняя набок голову, едва прикрытую пусть густым, но очень, очень коротким карминным пушком.
Звуковой ряд резко оборвался на очередном «вррап», и карточка, поднятая в воздух, застыла неподвижно между небом и землей. Изящная, как на бабушкином медальоне из кремовой слоновой кости, вырезанном во сто крат деликатнее, чем лет семь назад еще мог нарисовать мороз на оконном стекле, голова повернулась, заставляя выпрямиться идеальную точеную шею, и на нее в упор взглянули два круглых глаза.
Да так взглянули, что что-то холодное, гладкое и скользкое словно пропустили у Даен между позвонков.
В этих глазах плескалось и горело расплавленное золото, разбавленное лимонным соком до прозрачной совиной желтизны. Это не были глаза двенадцатилетнего мальчика, сочетающиеся с традиционном представлении о мире, едущем к своему концу на катках из миллионов сосен, срубленных подряд. Это были глаза пророка. Предсказателя, одержимого фанатика – называйте как хотите, так или иначе, смысл остается все тем же, то, что написано в глазах, не изменишь и не сотрешь ничем. Вернее, были бы. Это были бы глаза человека, уверенного в том, что он слышит голоса богов и несет поверженному в прах человечеству их спасительную или карающую, добивающую из жалости волю, если бы не то самое безусловно вменяемое, сосредоточенное, деловое выражение в них. В его зрачках не горела сумасшедшинка, без которой пророк не пророк, а губы были спокойной прямой линией с чуть опущенными вниз уголками, и около них не притаилось ни одной морщинки, даже самой маленькой, как будто ему вообще никогда и ни с кем не приходилось разговаривать.
Именно поэтому она и не смогла бы сказать, спроси ее кто-нибудь, сейчас или позже, неважно, что именно в этом взгляде заставило ее поднять голову с плеча и поставить ее прямо. Разве что это была чрезмерная взрослость, не присущая порой и сорокалетним отцам семейств? Но этим никого не удивишь, теперь-то. В смысле, особенно здесь и сейчас, когда нет никаких причин не быть взрослым, равно как и становиться инфантильным нет никакого резона, потому что понятие возраста как таковое растворилось в кислоте миллионов кубометров воздуха, в которых больше нет людей. Можно быть молодым или старым только тогда, когда кому-то, хоть одной живой душе, есть до этого дело. Ведь все эти понятия детства и зрелости совершенно условны. Если ты ребенок – к тебе относятся бережнее, если ты выживший из ума старик – к тебе относятся терпимее.
Однако тут нет никого, кто мог бы стать терпимее или бережнее. Значит – никаких детей и стариков.
- Коди, - сказал мальчик, и его голос не был звонким. Хриплым он, впрочем, тоже не был. Его звучание было приятным, но уже начинало сохнуть, как и все вокруг. Голова снова повернулась в профиль, не менее безукоризненный, чем фас, глаза опустились, а пальцы снова, пусть не так быстро, пустились в путь по наполовину выдвинутому ящику. Теперь новый знакомый Даен позволил своему лицу выразительно показать, что ищет он что-то крайне важное. То ли он так пытался избавиться от лишних объяснений, то ли просто жара и тот факт, что искомое никак не желало находиться, начали выводить его из терпения. Звучит маловероятно, конечно – куда здесь можно спешить? Траву поливать не надо, баобабы тут тоже сроду не росли, выкорчевывать нечего, так что других развлечений кроме этих нескончаемых гор бумаги, порезанной на части, не слишком-то много, разве что поспать да изредка поесть. Но всякое ведь бывает.
Кстати о развлечениях. Даен буквально только что нашла себе одно такое. С учетом того, что количество живности на материке стремительно сокращалось, такая большая живность была замечательной находкой.
- Коди? – переспросила она и скептически выгнула широкую бровь. Вот что это за мода такая, скажите на милость – избавляться от волос на голове только для того, чтобы растить их на лице? Хотя выщипывать брови было еще глупее, тут уж возразить нечего. А без длинной шевелюры ходить куда легче, чем с ней, особенно в такую погоду. – Что это за имя такое?
- Кот-д’Ивуар, - пояснил он, не отрываясь от карточек. Кажется, теперь он искал что-то в ящике с буквами «л» и «к».
Даен показалось, что сочетание звуков этого имени ей знакомо. Она попыталась вызвать в памяти какие-то образы, но так и не смогла. Вспоминались только жара – но она вспоминалась ей в связи с любым предметом – и почему-то слоны, вымершие незадолго до ее рождения.
- Мать девочку хотела? – хмыкнула она, присаживаясь на землю рядом с боком обелиска. Главное – не касаться его руками, или спиной, а лучше вообще не касаться, а то и обжечься недолго, даже через ткань длиннющей, доходящей ей до колен выгоревшей и застиранной розовой мужской рубашки, вместе с бритой макушкой делающей свою хозяйку похожей на пациентку онкологической клиники. Солнце уже двое суток почти не сходило с неба ни днем, ни ночью, ни на время дождя. Последнее было всего страннее.
- Мать хотела маленькую африканскую страну, - совершенно спокойно парировал ее остроту золотоокий пацан. Очевидно, участия мозга для этого ему не требовалось. – Вот только слегка промахнулась, - говоря это, он передвинул руку (карточка, которую врасплох застиг первый вопрос, уже давно вернулась на место) дальше по ящику, и после невесомого «вррап», прозвучавшего как «вуаля», у ног Даен, вытянутых в траву шлепнулся маленький картонный прямоугольничек. Мальчику даже не пришлось его искать, как будто он уже столько раз вынимал его, что точно знал, что не промахнется.
- Сильно? – спросила Даен, поднимая карточку.
- Как видишь, на пару тысяч километров. До самой Южной Америки. Вернее, сначала до Австралии, а потом и до Америки. До Южной. Хотя в масштабах мира не так уж это катастрофично.
Ах да. Южная Америка, полная желтой травы и сгоревших деревьев, их дом родной, иссушенный сошедшим с ума солнцем.
Она быстро просмотрела карточку. Республика Кот-д’Ивуар, расположена на западном побережье Африки, официальный язык – французский, местные наречия, природа, бла-бла-бла тра-ля-ля… население – двадцать один миллион человек… а ниже какой-то шутник ехидно приписал черной гелевой ручкой: «было когда-то». Ого, да он сказал то, о чем никто и никогда не догадывался! Давайте все дружно сядем ровным рядком и пожалеем бедное-разнесчастное население Кот-д’Ивуара, выжимая в тазики мокрые платочки.
Тот парень, что вставил в сильно сокращенную статью из энциклопедии свой ехидный комментарий, не знал, что во время последней переписи населения всего земного шара, проводимой господином Ханговером примерно полтора года назад, было установлено – население земного шара составляют пять человек, корова, собака, последний заяц, престарелый и давно уже дышащий на ладан, ящерицы, рыбы и насекомые. Тем летом, позапрошлым, воздух еще не томился неподвижной завесой – сотни звенящих крылышек колыхали его, придавая душному мареву тонкую, неуловимую вибрацию жизни. А теперь – хоть бы звук, хоть бы комариный писк! Укуси Даен комар, она бы, наверное, не то что не стала бы его прихлопывать – она бы его поцеловала.
Вот только один комар не в состоянии ничего изменить. Для того, чтобы что-то изменилось, нужны как минимум два комара.
Тут как с людьми. Если их меньше двух – то их, считай, все равно что нет совсем. Закон, старый, как мир, каждой твари по паре, а иначе проваливай с ковчега, сиди, свесив ноги, на быстро уменьшающемся островке, когда-то бывшем вершиной какой-нибудь горы!
Даен уже и думать забыла, что бывает такое состояние мира, когда в нем живет не она одна. А тут – вот тебе раз! Пацан. Реальный такой, осязаемый, за галлюцинацию, обоснованную солнечным ударом, не сойдет, потому что карточки не проходят сквозь его пальцы, а пальцы не проходят сквозь его карточки, сидит тут, ищет себе что-то, как будто ничего не случилось, а сам, поди, тоже даже не догадывался, что не один.
Она что-то о нем слышала и раньше. Пятый человек из последних оставшихся на голубой планетке, сын молодящейся и бодрящейся подружки господина Ханговера, о которой он вечно болтал – так ведь и не о ком больше было, так что жаловаться не приходится.
Она кинула карточку назад, и та, пару раз перевернувшись, была поймана на лету, после чего Коди ловко препроводил ее на законное место, которое до этого удерживал левой рукой.
- Так ты австралиец? – спросила Даен.
- Да, - ответил пацан. – Бывший.
- Везет же. Значит, к жаре тебе не привыкать.
Он пожал плечами:
- А что в жаре такого? Да, в жару неудобно бегать и что-нибудь таскать, так здесь ведь и некуда бегать, а таскать так и вовсе нечего. Разве что ведра с водой, но они прохладные.
- А я с бывших японских островов, - поделилась Даен. – Там было холодно. Гораздо холоднее, чем здесь.
И для пущей ясности добавила, чтобы уж точно никаких сомнений не осталось в правдивости ее слов:
- Я Даен.
Мальчик соображал со скоростью молнии.
- Движение за альтруизм, единство и надежду? – чисто механически, судя по рукам, ни на секунду не прекращавшим поиск, расшифровал он с легкой интонацией вопроса.
- Оно самое, - кивнула Даен. – Надо же, и этот знает. У кого не спроси – все знают, прямо ужас, сколько умных развелось.
- Ну, кто же о тебе не слышал, - резонно заметил Коди. – В тебе было две сотни тысяч человек, ходивших по улицам с песнями и никого не трогавших, потом тебя расстреляли с новейших бесшумных вертолетов, один вертолет упал, наверное, птичка в лопасти попала, его разломали на куски, экологически чистое топливо загорелось из-за контакта с воздухом, все взорвалось, Евразия выгорела дотла, потом огонь перекинулся на Африку и Австралию, и человечество умерло, быстро, мучительно и с паникой.
С его стороны было очень любезно затронуть эту тему в связи с ее именем – но что уж поделать, если ее звали так же, как то, что все убило?
И ведь именно так все и происходило, он четко, сжато и ясно изложил и суть, и последовательность действий.
Все началось с демонстрации, с простой демонстрации. Альтруисты и в самом деле никого не трогали, на то они и альтруисты, просто пели и говорили с трибун, но вдруг пришли люди с электрошоковыми дубинками, а через пять минут это оказалось меньшим из зол, потому что вертолеты, подкравшиеся и в самом деле бесшумно, так бесшумно, как не смогла бы и кошка без когтей, застрекотали из автоматов сверху, с самой удобной позиции, прямо по белым и шоколадным, обритым наголо головам беззащитных женщин и мужчин. Промахнуться было невозможно – в такой-то человеческой массе, где, целясь в одного, заденешь по меньшей мере пятерых других, одного ранит в руку, потому что он тащил кого-то из вышеназванных пятерых в сторону, а еще восемь задавит толпа бегущих людей, пытающихся спастись от свинцового града и все-таки остаться в живых.
Но это были всего лишь цветочки. Один из вертолетов и в самом деле упал, и, хотя автоматные очереди не прекращались, вся эта человеческая сила, сломанные ряды живых, пусть и изрядно поредевшие, со всеми страхом, яростью и обидой набросилась на него. Непонятно, как и чем, ведь не голыми же руками, они смогли сломать корпус и разбить топливный бак, но он треснул, адская смесь из кислорода и прозрачного, как вода, горючего, признанного совершенно безопасным для окружающей среды – ах, какая ирония судьбы! – полыхнула факелом, лизнув крыши домов, и пошло-поехало. Огонь обнял все, до чего дотянулся. Автомобили плавились и лопались, как холодные стаканы, в которые налили горячей воды, газ и универсальное топливо вспыхивали снова и снова все дальше и дальше от эпицентра, потом занялись дома, людская одежда, птичьи перья и собачья шерсть, спичкой вспыхнуло первое дерево за городом, моментом истлела сухая трава. Огненный контур неровной окружностью с дрожащими краями полз вперед и во все стороны одновременно, оставляя за собой плоское, черное и дымящееся ничто. Ни живого, ни мертвого, ни железа, ни дерева, ни камня не оставалось за линией пожара. И, как потом выяснилось, потушить его даже не попытались.
В какой-то месяц все исчезло. Выгорело. Вымерло. Евразия, Африка, Австралия – все стало пустыней. Это был катарсис, очищение огнем, которому раньше подвергали только ведьм.
И, словно в насмешку, в качестве последней подлости со стороны судьбы, только после того, как все, сгорев, потухло само, на землю, полгода не знавшую дождей, обрушились каменные глыбы ливня. Он шел и шел, и снова шел, и не хотел прекращаться, словно запоздало рвался наверстать упущенное, и серые хлопья пепла плыли по мутным ручьям.
Нетронутыми остались лишь полюса, потихоньку таявшие и затопляющие все вокруг, видно, не имея желания отставать от постоянных дождей на этом поприще, да еще обе Америки – Северная и Южная, да и те лишь потому, что там никто не жил. Все сначала резко увеличившееся, а потом так же быстро пошедшее на спад с начала двадцать первого века население перекочевало поближе к обжитым центрам, в Евразию - так пчелы, замерзающие в улье зимней ночью, сползаются все вместе. И, безусловно, народ после начала войны, короткой, как красная вспышка сигнальной ракеты, ломанулся бы назад, в спасительные равнины, волей глобального потепления ставшие сплошь полями цвета лепестка подсолнуха, если бы все не умерли. Нет, без преувеличений, на самом деле все.
С горящего заживо берега сумели вырваться лишь восемь кораблей на солнечных батареях, под завязку забитых людьми. Остальные суда либо постигла та же участь, что автомобили с вертолетами – взорваться из-за безвредного топлива, которое можно было в теории чуть ли не пить, либо их в панике затопили еще живые люди, поддерживающие президента, просто для того, чтобы куда-нибудь деть энергию, за считанные часы до смерти поднявшуюся в них девятым валом. И все беженцы до единого считали себя счастливчиками. Они даже начали строить радужные планы, на каждом корабле свои, ибо средств коммуникации у них не было никаких, насчет того, как будут все вместе жить в деревянных домиках, разводить коров, волей случая оказавшихся на борту одного из кораблей, предназначенного для того, чтобы куда-то этих несчастных животных увозить, в общем, повторят судьбу старых английских колонистов, первыми (после дурно воспитанных испанских завоевателей, одетых под консервные банки, разумеется) ступивших на американскую землю. Эта идиллия с зелеными холмами и кудрявыми овцами на горизонте продолжалась, пока у них не кончился заряд аккумуляторов.
С этим ничего нельзя было поделать - солнце две недели не выходило из-за грозовых туч. Пришлось лечь в дрейф, а значит, рано или поздно затонуть при первом же волнении, а то и просто умереть от голода. Плюс ко всему, курса они тоже не знали, никто, и плыли исключительно наугад, надеясь на то, что повезет – ведь повезло же однажды.
Даен и ее родителям и в самом деле повезло. В первый раз - уже в том, что в день, когда все началось, они втроем оказались в Европе, около старой Италии, и всего одни сутки судорожной езды на машине в беспрестанном страхе того, что на воздух взлетит и она, приблизили их к спасительному побережью. Во второй – в том, что они смогли-таки добраться до берега, когда волны, поднятые ураганным ветром, перевернули все восемь кораблей вверх дном. Она плохо помнила, что тогда случилось, все-таки все дело происходило шесть лет назад, но была уверена, что в их мучительном, почти невозможном пути к земле фигурировала резиновая лодка. Ее отец всю жизнь прослужил на флоте, поэтому они наверняка смогли бы определить, куда им плыть, если бы не шторм и дождь. И, когда она уже подумала, что надежды нет, шлюпку по какой-то поистине невероятной случайности прибило к берегу. И первым, что они увидели в темноте, была полоса белого песка и желтая даже сквозь сумерки трава.
Так получилось, что до Америки (выяснять, до какой именно ее части, не было ни способа, ни необходимости) они добрались уже вдвоем – Даен и ее отец. Корова, как-то доплывшая следом и жадно жевавшая местную растительность, не в счет. Кроме них обнаружились еще живые, однако в весьма ограниченном количестве - некий странный оборванный, как, впрочем, и они сами после долгого путешествия без единого предмета первой жизненной необходимости, старик, назвавшийся господином Ханговером, женщина с отрастающими волосами под ежик, забавно торчащими вверх, что непонятно как спаслась из страны, охваченной огнем ненависти к альтруистам как к виновникам всего случившегося, да маленький мальчик с лицом, говорящим о самом что ни на есть сложнейшем случае аутизма. Она сама тогда их не видела, ей рассказывал папа.
Они ждали, конечно, как же без этого? И, возможно, даже надеялись. Но надежда и ожидание не помогли, и из морских пучин никто больше не выплыл. Это не служило поводом для скорби, иначе пришлось бы скорбеть и обо всех сгоревших в Европе, а на это ни у одного смертного не хватит ни слез, ни времени – это просто давало основания думать, что на всей Земле из людей в живых остались только они одни. Вполне возможно, что уцелели еще президент с парой человек приближенных,

вполне нормально, а просто понял, что она увидела что-то незаурядное и, возможно, страшное. Но Даен было все равно.
Еще ни один человек так быстро не уверовал.
Это было похоже на то, что чья-то сильная, уверенная рука сорвала с ее глаз мутные закопченные очки, и то, о чем раньше она только говорила, но не видела, словно выдвинулось вперед и замигало разноцветными лампочками, крича о том, что вот оно, здесь, и весь упорядоченный мир вокруг довольно щелкнул пальцами и объявил: «Бинго!». Если Коди и не был пророком, то гениальный проповедник в нем явно умирал.
К семи кусочкам паззла добавилось еще два, и их не пришлось колотить и подравнивать. Все само повернулось, подвинулось и встало на свои места. Стал виден угловой кусок картинки. Картинка изображала что-то яркое и полосатое, похожее на шизофренический бред или детскую телепередачу.
- Неважно, - сказала она. – Так что?
Коди замешкался с ответом. Конечно, у него и в мыслях не было ничего скрывать и превращать в тайну, скорее всего, он просто пытался выбрать слова, которые смогли бы выразить реальность именно такой, какова она была, а не обозначить ее десятком штрихов, желал сказать что-то четкое и ясное, но Даен секунда казалось вечностью, и ее темперамент, обычно ровный и флегматичный, вдруг горячим вулканом плеснул кверху.
- Ты явно что-то не договариваешь! – прикрикнула она, кидая книгу на стол, отчего тот опасно вздрогнул, а фанера задребезжала. – Иначе ты не трясся бы так над этой собакой. У тебя глаза циника, ты не можешь ее настолько любить! Да и этот обелиск сам по себе в поле не вырос. Ты все знаешь, но почему-то не говоришь, черт тебя побери!
Коди смотрел ей в спину и, очевидно, ждал, когда она вдоволь накричится и снова затихнет. Даен резко повернулась на несуществующих каблуках, чувствуя босыми ногами шершавость земляного пола, избавленного от вездесущей травы, и впилась в него острым, как шуруп, забиваемый в стенку молотком, взглядом почерневших глаз.
- Скажи-мне-все, пацан, - потребовала она, и что-то в ее голосовых связках угрожающе зашипело.
Ее сознанию не хотелось так реагировать. Но в ней натянутой, готовой лопнуть струной запел запоздалый страх фатума. До того она не думала, что все вокруг нее так… неизбежно. Так окончательно. Что все кончится – и больше не будет ничего. Ни второго сезона, ни сиквела. И не стоит ждать неожиданного выверта сюжета перед самым концом, когда все взрывается, зато все выживают, в последний момент забравшись в тайный правительственный бункер.
А теперь она догадывалась. А этот мелкий белесый парень знает – и какого-то ничего ей не говорит!
- Тихо, - сказал Коди и опустился на свою монастырскую кровать. – Если ты немного помолчишь, я все тебе объясню по-хорошему. Глядишь, что-нибудь да поймешь.
Даен покорно заткнулась, намеренно не заметив последней фразы, и оперлась бедром о край стола. Он единственный в этом доме не казался чересчур хлипким, раз устоял после бомбежки здоровенным учебником истории. А то она боялась уже и на пол садиться – ей казалось, что тот провалится, ибо успокоительные речи хозяина с самого начала имели противоположный эффект.
- История циклична, - начал блондин, в задумчивости покусывая тонкие губы. – На этом мы вроде сошлись. Примем за аксиому. Однако круги тоже бывают разные. Когда я сказал тебе, что маленькие круги вращаются внутри большого, я, возможно, был не вполне точен… Я не знаю, как объяснить это тебе, - промолвил он, зажмурившись и нервно переплетая пальцы.
Даен молчала. Он тоже замолчал, и они немного посидели в тишине. Она слышала только его глубокое дыхание и тихое, почти незаметное шуршание воды снаружи. Если бы поднялся хоть небольшой ветерок, трава заглушила бы ручей, но ветра не было.
- Я попробую начать с другого конца, - молвил Коди, откидываясь спиной на шаткую веточную стенку. – Дело в том, что… может быть, ты замечала, когда вы проходили историю… каждая последующая эпоха была короче предыдущей. Иногда намного, иногда всего на пару десятилетий, но всегда короче. Динозавры просуществовали на Земле не один миллион лет, да и Византийская империя как родилась вместе с миром, так и умереть должна была вместе с ним, а вот, например, эпоха развитых технологий… та, что началась около две тысячи двадцатого года, так вот, она ведь прожила всего ничего. Все это – и войны, все более и более страшные, со всеми этими биологическими атаками и ядерными бомбами, и даже человеческие жизни – становится короче и короче. Так?
Даен разглядывала паззл в своей голове. Его новые кусочки пока по форме напоминали миниатюрных осьминогов, да и по консистенции, пожалуй, тоже. Но тем не менее они возникли.
- Так, - кивнула она и позволила ему продолжать.
- Хорошо. Я к тому, что и такое положение вещей можно вписать в круг. Вот представь себе окружность с маленьким центром, с проколом от ножки циркуля. И она, эта окружность, расчерчена на кольца, как диаграмма. Внешнее – самое большое. И по мере приближения к центру они сужаются и сужаются. А мы – человечество, люди – мы прыгаем с круга на круг, снаружи к центру. И по ходу движения смещаемся в сторону. Скажем, по часовой стрелке. И так до самой середины.
Даен представила себе.
Так вот что было нарисовано на той картинке, что она собирала! Окружность в разноцветных полосках, с крохотным эпицентром внутри, похожим на раскаленное земное ядро.
- Если принять это, - продолжал Коди, глядя в потолок. – остается только одна проблема… совсем маленькая. Надо разграничить эти круги, эры. Когда заканчивается одна и начинается другая? Тут попробуй пойми. Считается, что границами исторических периодов становятся всякие крупные важные события, но это ведь чаще всего так субъективно. Несомненно, один кончился, когда произошел тот пожар, потому что людей не осталось… ну, мы с тобой не в счет, мы – последние проявления вида, обреченного на вымирание, - Даен хмыкнула, услышав это, но промолчала. – Даже если бы у нас вдруг ни с того ни с сего родились дети, - на этот раз Даен хмыкнула еще более скептично – они бы прожили жизни – и все. Сами они не смогли бы произвести на свет никого жизнеспособного. Так что это дело решенное. Но что делать со следующим периодом, начавшимся сразу после того, как все сгорело? С тем, в котором вот прямо сейчас живем мы с тобой? Как скоро он закончится с учетом того, что продлится все не больше двадцати лет, а шесть из этих «не больше двадцати» уже прошло? Я не знаю. Но я подумал…
- Так и знала, что ты умеешь, однако радостно видеть подтверждения моей безумной веры.
- И на том спасибо. Так вот. Я подумал, что новая эпоха начнется, когда умрет последнее млекопитающее. Все-таки млекопитающие очень важны в мире. Или, может, не только млекопитающее, а, скажем, последнее животное вообще. Их ведь тоже… нет уже. Всех этих насекомых и птиц – все исчезли. Люди тоже не в счет – мир уже уверен, что они уничтожены. А вот Гелио… Гелио осталось. Пока осталась. О господи, как я косноязычен.
- Ничего, я понимаю, что ты хочешь сказать, так что упрекнуть тебя некому. То есть ты… - подсказала Даен, начавшая уже потихоньку (зато тщательно) кое-что понимать.
- Да, - сказал Коди, и ей показалось, что в его глазах отразилось что-то, похожее на грусть. Или нет, скорее на страх, смешанный с грустью. – Я не хочу, чтобы что-то менялось.
Даен не захотела этого слышать. Это не вязалось с образом пофигиста. В смысле аутиста. Ее мысль предприняла странный скачок в сторону и назад, этакой заячьей петлей.
- Значит, тот несгораемый шкаф в чистом поле поставили те, кто знал о том, о чем ты сейчас говоришь. Или, по крайней мере, догадывался. Они надеялись, что людей все-таки выживет побольше, достаточно для новой перспективной общины, и оставили им… кхм… базу знаний, назовем это так. Как-нибудь приехали сюда незадолго до начала всего веселья и воткнули в землю эту свою стилизованную глыбу, чтобы наивные будущие поколения приняли ее содержимое за мудрость далеких предков. Я правильно говорю?
Это было все, что они могли оставить в наследство выжившим. Детскую энциклопедию, перечень птиц, что больше никогда не прилетят (хотя он, пожалуй, все же попал туда случайно, Даен, по крайней мере, очень хотелось на это надеяться), идеально разложенную совершенно бесполезную картотеку, созданную лишь для того, чтобы занимать место, и единственное сокровище – их настоящее прошлое под картонной обложкой, то, что на самом деле было.
- Наверное, правильно.
Сегодня солнце зайдет.
И уже неизвестно, взойдет ли оно завтра.
Если умрет этот маленький, пожираемый лихорадкой детеныш собаки, в мире что-то непоправимо, безнадежно перевернется, и тогда ничего уже нельзя будет обещать.
Квадратное изображение круга в радужных разводах вроде следов бензина на луже собралось и завертелось на воткнутой сквозь центр стальной иголке, как юла, сливаясь в сплошное пятно, круглое и белое.
Гелио запищала. Вышло очень жалко или, скорее, жалобно, протяжно и высоко, как скрипение старой двери на заржавевших петлях. Как-то раз у Даен сильно простудилась черепашка, когда два дня просидела в подвале, так вот, она издавала похожие звуки, а потом ее усыпили.
- Мы говорим не о том, о чем нужно, - решила Даен, стараясь не моргать, ибо каждый раз, когда она закрывала глаза, перед ними плясала разноцветная окружность. – Я пойду за молоком, а ты пока заверни ее во что-нибудь, что найдешь. Согрей, в общем.
За время их разговора она сориентировалась в пространстве. Ручей, который она слышала, впадал в море рядом с ее домом, она вспомнила это буквально только что. Оставалось только определить, в какой стороне – а это легко, когда знаешь, где находился холм – и идти вдоль воды. Потеряться сложно, тут не так много ручьев, если вспомнить о том, какое все вокруг сухое и горячее.
- Ладно, - кивнул Коди, пододвигаясь к корзинке.
Даен покинула растекшийся дом, захватив с собой твердую и непоколебимую уверенность в том, что Гелио надо во что бы то ни стало спасти. Кот-д’Ивуар произнес заветные слова. Оказывается, она тоже не хотела, чтобы что-то менялось. Ей нравилась новая жизнь. Тихо, тепло, никаких тебе машин, никто не трогает, свежий воздух, тяжелый и здоровый физический труд, приятное общение… с самой собой - а с кем еще можно приятно пообщаться? Плюс – никакой политики, никакой бюрократии, никаких инфляций и вооруженных конфликтов. Нет, ее определенно все устраивало, совершенно все.
За размышлениями о том, что былой порядок может быть утрачен в мгновение ока, сменившись хаосом, она даже не заметила, сколько времени у нее занял путь домой. Ручей и в самом деле вывел ее, как путеводная нить, на песчаный берег, где волны лизали прибрежные камни, там она догадалась повернуть голову и обнаружила, что уже на месте.
Когда они с отцом прибыли сюда, в место их будущего пожизненного заключения, далеко от берега отходить не пришлось – прямо тут, у края моря, нашлись уцелевшие постройки. Их значение определить так и не удалось, как и строителей, но тем не менее ее дом, в отличие от хибарки Коди, не напоминал мягкий сыр, полежавший на солнце – скорее, он напоминал бетонный спичечный коробок. И таких в ряду стояло не меньше десятка. Что ж, зато он не собирался разваливаться, и она могла спокойно хоть чечетку танцевать, хоть об стены орехи колоть, если бы у нее были орехи, конечно.
Двери в проеме у нее не было точно так же, как у Коди, и напротив этого проема в противоположной стене был еще один проем, тоже без двери, и комната получилась со сквозной дырой. Так что температура тут стояла такая же, как и на улице – а у блондина было прохладнее и вроде даже не так душно. Ладно, тут он ее обогнал.
Зато у него не было подвала, а у Даен был. Она резвенько прыгнула в дырку в полу, из-за которой ночью лучше было ходить с осторожностью, чтобы сохранить ноги и голову в целости, отыскала там бутылку с молоком, придирчиво оглядела и понюхала. Что ж, для продукта трехсуточной свежести очень даже прилично – спас холод подземелья. Лучшего желать не приходится. Надо было захватить с собой с материка холодильник. На солнечных батарейках. Ну, или на работе водяной мельницы, все одно – электричества-то нет. Да и мельницы тоже. Да и воды, пожалуй. Вот черт.
Ладно. Пора в обратный путь. Она спрятала бутылку за пазуху, чтобы хоть как-то уберечь ее от солнечных лучей. Черная тряпка была бы как нельзя кстати, но у нее из мебели имелись только эта бутылка с крышкой и еще одна бутылка без крышки, а из одежды – рубашка и штаны. Мужские, еще отцовские, пятьдесят какого-то там размера. Ботинки он еще задолго до своей смерти выкинул за ненужностью, а рубашку отдал ей – из единственного своего платьица она выросла в момент, вытянулась вверх, как бамбук – и сам остался в одних этих штанах. Кстати про штаны. Даен отыскала их в каком-то углу, вынула бутылку из-за пазухи и завернула в штанину. Так все-таки получше будет.
Она шагнула за порог, одним прыжком перемахнула через узкую капустную грядку, уставленную созревающими гладкими, глянцевито поблескивающими в сиянии небесного светила кочанами, которым суждено было стать ее пищей на ближайшие два месяца, пока не вырастут новые, нашла протоптанную дорожку в желтой траве, ручей рядом с дорожкой и пошла обратно, неся сверток с бутылкой под мышкой.
Теперь она могла немного не думать ни о каких глобальных проблемах, подгоняемая приятным чувством того, что свою часть договора она выполнила, то есть теперь чья-то бессмертная душа по контракту принадлежит ей, и смотрела по сторонам.
Деревьев не было, но не было их точно так же, как и утром, не больше и не меньше, то есть об этом можно было вообще не задумываться. Не было и мошек. Это было прискорбно, но, опять же, привычно. Зато когда Даен запнулась за колючку, коварно притаившуюся в траве, отпрыгала свое на одной ноге, ругаясь сквозь зубы, присела на корточки, раскопала переплетение желтых лент и стала изучать мнимую ежевику, она увидела что-то новенькое. Листьев у нее и правда не было. У нее были только колючки, большие и острые, и вообще вся она выглядела как-то очень уж неживой, радиоактивной такой, и напоминала проржавевшую до черноты колючую проволоку. Даен даже попробовала сломать стебель, чтобы убедиться, что это и в самом деле растение, а не металл. Сломать получилось – ценой исколотых в кровь пальцев. Но, признаться, ей было бы спокойнее, если бы это и в самом деле была колючая проволока. Привезенная, скажем, инопланетянами – это чтобы не нарушать логику вещей.
Как только аморфный дом Коди появился в поле ее зрения, ей захотелось побежать бегом, но она не стала, опасаясь других колючек, и дошла до него не спеша и с достоинством. У задней стенки, под крепким навесом из плетеного из прутьев полотна и двух шестов, бросающим тень на голую иссушенную землю, чинно высились тонкие и высокие зеленые кустики, высаженные идеально ровными, как по линейке, рядами. Они цвели маленькими ярко-синими цветами. Даен узнала картошку и только подивилась столь неудачному месту ее посадки – там, где дождь не может поливать грядку. В отличие от логики вещей, логику этого пацана свыше не дано понять никогда и никому. Она даже хуже женской, право слово.
Она вошла и объявила:
- Та-та-да-там-тадам!
Коди поднял голову и повернулся на звук. До этого он сидел, наклонившись к корзинке.
- А, привет, - рассеянно сказал он.
- Отойди и не мешай работать, - высокомерно велела Даен, делая соответствующий жест рукой, приглашающий мелкого предоставить корзину и ее жильца (вернее, уже почти не жильца, как в том анекдоте про девятиэтажный дом) в распоряжение профессионала, и пояснила. – Как раз в этом самом месте в игру вступаю всемогущая я.
В списке вещей, от которых она хотела бы умереть, скромность болталась где-то в хвосте, между самосвалом и виноградной косточкой.
Коди только пожал плечами и покорно отполз к противоположной стенке, чтобы наблюдать за ее действиями издалека.
Он укутал Гелио простыней, той самой, что раньше лежала у него на кровати. Что ж, кровать от этого хуже не стала, хуже было некуда, а вот способность самодельной грубой материи, напоминающей выбеленную мешковину, согревать вызывала сомнения. Но вряд ли у блондина имелось что-то еще, иначе он не стал бы так халтурить. Его заинтересованность в этой собаке, если верить его словам, была возведена в квадрат.
Даен распеленала бутылку, при этом укрыв пол штанами, отвинтила крышку, налила в нее немного молока и предприняла попытку напоить им щенка. Но это принесло мало результатов. Ей удалось добиться только того, что зверек пару раз коснулся его языком и снова замер. А еще через несколько секунд она отдернула руку, едва удержавшись от визга. Прикасаться к этой бедной маленькой собаке, чувствовать жар ее шкурки и то, как расширяется и снова уменьшается ее грудная клетка в такт тяжелому дыханию, улавливать пальцами биение сердца – все это было просто выше ее сил.
Украдкой скосив глаза назад, она убедилась, что Коди ничего не видел, а если и видел, то молчит. И вдруг поняла, что больше они не смогут ничего сделать. Все их надежды и желание помочь свелись к этой белой бутылке, но ничего не вышло. Ставка не сыграла, потому что казино сгорело позавчера.
Она отвернулась и отодвинула корзину к стенке, просто чтобы убрать ее подальше от себя. То же чувство командовало ее руками, когда она прятала в обелиск дневник маньяка.
Коди смотрел на нее из-под решетки длиннющих светлых ресниц цвета пшеницы, и Даен вдруг подумала, что если бы все не умерли, у него была бы чудесная жизнь. Наверняка была бы. Его бы все очень любили. Почему-то все любят хорошеньких мальчиков. Да еще и эта его странная манера общения с людьми… У него бы отбоя от поклонниц не было, ведь, как известно, чем больше тебе нет до девушки дела, тем выше степень ее заинтересованности в тебе. Да и в обществе его уважали бы.
И, так же внезапно сверкнуло у нее в мозгу, именно поэтому он так счастлив, что все умерли. И его ни капли не смущает, что во всем мире он, считай, один посреди огромного желтого поля.
- Хочешь вспомнить детство? – предложила она, помахивая в воздухе полупустой бутылкой, и, не дожидаясь ответа, закрыла ее крышкой и аккуратно прокатила по полу.
Пацан поймал ее у стенки, откупорил и, закрыв глаза, припал к горлышку. Такой забавный. Вроде и не ребенок вовсе, и так спокойно говорит о том, что все былое ушло безвозвратно, а еще способен в жаркий день сидеть в темной душной комнате и так искренне наслаждаться теплым, уже кисловатым молоком в старой бутылке из-под бренди.
Бутылка снова покатилась. Коди проследил, чтобы Даен не дала ей обо что-нибудь разбиться, и поблагодарил:
- Спасибо.
Даен кивнула.
За весь день он ни разу ей не улыбнулся. Наверное, его идеальные мимические мышцы вообще не умели сокращаться соответствующим образом. Что ж, оно и к лучшему. Так она хотя бы уверена, что не попала в карамельную фантазию юного писателя. Так она хотя бы уверена, что если… хотя, наверное, лучше сказать, когда… или все-таки если? В общем, если или когда, не важно, все кончится, то оно кончится, быстро и насовсем, а не будет трепыхаться в последних попытках выкарабкаться. Это будет идеально отточенное лезвие гильотины, а не тупой топор палача, способный только перебить позвонки, но не убить. Они не будут мучиться. Гелио последняя мученица этой планеты.
Больше они не сказали друг другу ни слова. Вообще, они вели себя словно дети в больнице. Просто сидели и глядели в потолок, иногда меняли позу и дислокацию, вставали, делали пару кругов по комнате, снова садились. Время медленно текло, тянулось и пахло чем-то химическим, как лак для ногтей. В конце концов дышать стало невозможно, словно перед грозой. Теперь Даен сидела у стены со входом, а Коди – на своем матрасе.
И Даен сквозь ощущение потери реальности, объема и цвета всем происходящим вокруг, которое появляется, если долго сидеть неподвижно и молча, услышала, как, наклонившись к грубому гнездышку Гелио, он тихо и ласково говорил ей:
- Гелио, девочка моя…
И глаза его на этих словах – она готова была поклясться – смотрели умоляюще и тепло.
А потом он вздохнул и молвил:
- Ладно, Абсолют с тобой. Хочешь идти – иди.
Узкая бронзовая ладонь всего один раз нежно и бережно коснулась собачьей головы, после чего он отвернулся, сел в угол около стола и больше к корзине не приближался.
Она умерла минут через десять после того. Даен ничего особенного не слышала и не видела, она поняла, что это случилось, только потому, что дышать в комнате стало заметно легче
Она заставила себя встать, упершись руками в затекшие колени. За окном было тепло, но не так ярко, как раньше. Значит, полдень уже миновал часа два назад. Вроде как.
- Пойдем, что ли, - молвила она голосом, искаженным от долгого молчания. Сухие губы не слушались.
Коди молча кивнул, тоже поднялся и за ручку перенес корзину на стол. Даен оторвала кусок от брюк, подумав, что надо все-таки отдать дань вековым траурным традициям, и они завернули в него маленькое быстро холодеющее тельце. Золотая шерстка в миг посерела, а глаза потемнели, словно вместе с дыханием жизни существо, наконец-то нашедшее исход своей боли, покинули и остатки былой красоты. Сверток получился совсем маленький. Он поместился бы в нагрудный карман на отцовской рубашке, но они осторожно уложили его в старую, окаменевшую от морской соли черную дамскую сумочку с позеленевшими металлическими пряжками. Пряжки траурно брякнули, когда Даен взяла сумочку в руки.
Под столом, рядом с тем, во что судьба-злодейка превращает ведра, спряталось подобие деревянной лопаты – крепкая палка с заостренной спереди дощечкой. За отсутствием гвоздей палка с одного конца была расщеплена надвое, и дощечка крепко сидела в получившейся щели. Наверное, этой штукой мальчик копал – и сажал – картошку. Интересно, это тоже сделал господин Ханговер? Если так, то он действительно был (а может, есть и до сих пор, не так уж это теперь и важно) очень умным и умелым человеком, это надо признать. Суметь без единого гвоздя и почти без материала, располагая только одним маленьким ножиком так хорошо устроить своих друзей не так-то просто.
Около дырки, заменяющей дверь, снаружи, были кучей свалены разнокалиберные дрова, и, выходя, Даен своевольно завладела довольно широким поленом, цапнула ножик, воткнутый тут же в какую-то деревяшку, и поспешила догонять Коди.
Они направились в сторону холма. Сначала она подумала, что умнее было бы пойти на побережье, где копать могилу в песке гораздо легче, чем в затвердевшей, как глина, земле, но потом поняла, что там ее наверняка рано или поздно размоет приливом, и это будет нехорошо. В молчании они обогнули холм с обелиском, и Даен увидела другой холм.
Этот холм был практически пуст, только на вершине его, почти по центру, но все же немного сместившись направо, стояло полено, почти такое же, как она держала в руках, и на нем было вырезано имя – Милитари.
- Когда началась эта возня с альтруистами, - пояснил Коди – мы только-только купили Милитари, вот мама и решила назвать ее… в духе времени, так сказать. Она мать Гелио. Вернее, была когда-то. А может, теперь и снова мать. Не знаю, все это философия.
Даен кивнула молча. Вообще, эта его реплика стала маленьким звуковым островком среди моря тишины. Молчало все. Молчала золотая трава. По земле бесшумно скользили тени больших облаков, принесенных ветром откуда-то очень издалека.
Коди копал маленькую прямоугольную ямку, а Даен в это время сидела рядом, сложив ноги бабочкой, и вырезала буквы на своем импровизированном надгробии. Г-е-л-и-о. Всего пять, очень мало, поэтому каждую она писала очень тщательно, оставляя в дереве глубокие бороздки и счищая вокруг них кору. Потом заточила брусок с одного конца, чтобы легче было вбивать его в землю, отложила в сторону и несколько минут наблюдала за тем, как блондин работает. Потом окликнула его и спросила:
- Устал? Давай дальше я.
Он отдал ей лопату, и это был еще один хороший знак. Даен всегда считала, что повседневная саможертвенность – это глупо.
Хотя и копать там осталось всего ничего. Ей показалось, что она всего два раза ударила в землю тупой дощечкой, как Коди решил:
- Хватит, достаточно.
Он подошел к ней, прижимая к груди сумку своей матери, и Даен вдруг почувствовала укол совести.
Весь этот день, который они просидели на полу у него дома в незнании и ожидании чужой смерти, когда они еще надеялись на то, что смерть эта придет не сейчас, а когда-нибудь потом, сама она надеялась на это, потому что боялась, что что-то изменится, и ей будет хуже, нежели сейчас. А он надеялся, потому что ему просто не хотелось, чтобы Гелио умирала, ей наконец-то стало понятно, что это действительно так, и вся эта его болтовня о страхе перед переменами есть ни что иное, как блеф. В его поведении не было ни одного корыстного мотива. Возможно, она слегка погорячилась, когда записала его в ряды циников. В конце концов, циники - люди неприятные.
Они опустили ее в могилу, прямо так, в сумке. Сумка сегодня у них была вместо гроба. Потом засыпали ямку пылью, в которую земля превратилась сразу после того, как ее вынули на поверхность, и Даен гордо вбила у ее дальнего конца свое деревянное творение. По ощущениям, вытащить его теперь смог бы только король Артур. Значит, по крайней мере ветер ее не свалит.
После этого они не знали, что им нужно делать дальше. Стоять в молчании, как это принято, не хотелось, потому что скорби в них не было ни капли. Она вся сконцентрировалась в тех часах, проведенных в мучительном ожидании, и как только закончилось оно – закончилась и скорбь. То, что они делали сейчас, было условностью, действиями чисто механическими.
И вдруг по травяному полю прошел порыв ветра. Единственный, но сильный, он взметнул пыль, раздул парусом рубашку Даен, растрепал волосы Коди, чуть не сбив его с ног, и трава загремела и запела.
Даен казалось, что вокруг нее отчаянно громко рвутся миллионы взрывов, и только через минуту она поняла, что оглушительному буйству травяного моря вторят жестяные раскаты далекого грома. Горячий ветер пах водой, мокрой пылью и озоном. Она оглянулась и увидела, что небо востока почернело и провалилось на уровень ближе к земле.
- Будет гроза, - сказала она.
Вся их принужденность куда-то исчезла – момент был упущен, и если бы они начали скорбеть теперь, это стало бы запоздалой мерой, поэтому ответственность с них была целиком и полностью снята.
- Ты думаешь, это очень необычно? – отозвался Коди и слабо улыбнулся. Надо же. Умеет ведь.
- Ты пойдешь домой? – спросил он немного погодя.
- Ну да, - кивнула Даен. – А что?
- Я могу проводить тебя, - предложил блондин.
- Дождь может начаться с минуты на минуту, - с сомнением качнула головой Даен. - Ты успеешь потом дойти к себе?
О, это у них сегодня основная тема для заботы. Что она, что он – оба хороши, оба сомневаются в способности друг друга добраться до собственного жилища без происшествий.
- Не растаю, - весело отмахнулся Коди и дернул плечом. – Чай, не глиняный голем.
Даен согласилась с этим неоспоримым утверждением, и они спустились с холма, чтобы красиво уйти на закат.
Получилось так, что не столько он ее провожал, сколько она вела его, чтобы показать, где живет. Наверное, со стороны это выглядело довольно смешно – она шествовала чуть впереди, вся такая из себя высокая, как топ-модель, и распрекрасная, играя с ханговерским ножиком (ежеминутно рискуя отрезать себе палец или пригвоздить к земле ногу), а он пытался поспеть за ней сзади, и для этого ему приходилось идти быстро – ноги-то короткие. В конце концов Даен сжалилась над ним и нарочно сбавила скорость.
Они вышли за границу волнующегося травяного океана где-то далеко от ее дома. В поле часто так бывает – свернешь на полшага в сторону, и попадаешь уже совсем не туда, куда шел. Здесь на берегу неприкаянно и невинно лежали огромные бетонные круги, похожие на жернова, каждый в диаметре больше роста Даен, тоже немаленького. Наверное, раньше, когда люди жили не только в мире вообще, но и в Америке в частности, тут были волнорезы или что-то типа того. Рядом из песка выходила толстая труба, полуразрушенная, едва не разваливающаяся, и ее каркас из темных металлических прутьев, кое-где оголенный, походил на рыбьи ребра. В пустом нутре трубы гулко плескалась соленая вода
- Пойдем туда, - предложил Коди и, не дожидаясь ответа, первым полез на трубу. Даен вприпрыжку последовала за ним.
На ощупь металл был горячим и шершавым. Бедный пацан, он ходит в ботинках, в этом атавизме цивилизации, и ничего этого не чувствует.
Она встала на край, посмотрела вниз, в темнеющие морские глубины, и вдруг сказала:
- Я только что видела латимерию.
- Тебе показалось, - успокоил Коди голосом матери, которой ребенок сообщил, что мимо него по тротуару пробежал зеленый хомяк.
- Может быть, - согласилась Даен. – Но эта штука в воде и в самом деле была похожа на латимерию. Возможно, это была тень.
- Все возможно, - согласился мальчик.
- Тебе выгоднее было бы поверить, - заметила Даен. – Это ведь еще одно подтверждение того, что ты говорил мне о внешнем кольце истории. Все возвращается на круги своя.
- Это ты все время твердишь, не я, - спокойно возразил Кот-д’Ивуар. – То, о чем я действительно говорил, не нуждается в подтверждении.
- Может, и так, - согласилась Даен и вдруг вспомнила. – А знаешь, я придумала еще один вопрос.
- Вопрос? – не понял Коди.
- Ну да. Ты говорил о вопросе с определением границ эпох, их начала и конца. А у меня есть другой вопрос, и, по-моему, он гораздо важнее. Что будет, когда мы дойдем до центра? Для нас это более чем насущно.
Блондин задумался и замолчал. Даен села на трубу и свесила ноги в воду, слегка опасаясь, что ее укусит латимерия.
- Ты знаешь, - сказал он через некоторое время – я думаю, что в центре все начнется заново.
- То есть это не конец света? – спросила Даен.
- Нет. Говорят, за три года до конца света перестанут идти грозы. Пока мы можем жить и ни о чем не беспокоиться.
- А что тогда, если не конец света?
- Я думаю, это… перерождение. Катарсис. Очищение огнем, которому раньше подвергали только ведьм.
Даен помолчала, а потом упрямо повторила:
- Так что же все-таки будет?
- Не конец света, - тоже повторил Коди. – Ты знаешь, мне всегда казалось, что сначала будет медленное угасание. То, что происходит сейчас. Как бы… обнуление всего, что уже было когда-то сделано, зачистка местности, чтобы потом легче было строить на ней что-то другое. Ведь все эти зайцы и деревья, они ведь исчезают не потому, что их истребили или что-то еще, ну, по крайней мере, не все. Они исчезают для того, чтобы не мешали. Чем переделывать старое, всегда легче начать все заново. Чтобы не исправлять всего того, что напортачил.
- Твои слова очень странны, - молвила Даен, до сих пор глядя в воду в надежде снова увидеть латимерию. Что-то эта чертова тварь все не шла у нее из головы. – Мне кажется, ты клонишь к тому, что природа просто поняла, что из людей ничего хорошего не выйдет, что ей надоели их выходки, и ей вдруг пришло в голову, что есть смысл лучше попробовать что-нибудь другое. Диаметрально противоположное. Каких-нибудь семилапых камышовых пенчакряков.
- Я клоню к тому, что, возможно, так оно и есть, - кивнул Коди. – И даже эти твои семилапые пенчакряки вполне возможны, хоть и не слишком вероятны. Ты понимаешь, ведь рано или поздно люди сами бы покончили с собой. Взорвали бы что-нибудь слишком большое, или изгадили бы экологию до невозможности, или придумали бы какую-нибудь болезнь и сами бы от нее перемерли. К этому все и шло. И поэтому кто-то или что-то сделало так, чтобы, пока не поздно, не допустить полного разрушения. Чтобы спасти то, что еще не уничтожено или хотя бы уничтожено не до конца. Сейчас все закончилось – да, это так. Но ведь планета цела. Моря, океаны – все практически цело, оно восстановится, если просто оставить его в покое и не трогать. А то, что все выгорело, даже к лучшему. Я слышал, на золе… все, что угодно, растет быстрее.
- Но ведь это не вписывается в общую ситуацию, - возразила Даен. – Никаким боком, совсем. Ведь каких-то десять лет назад еще ничто не предвещало беды. Экологическая обстановка в принципе была сносная, то есть в респираторах пока никто не ходил, общество тоже разлагалось не больше, чем обычно. А в природе ничего вдруг не происходит, не такая она легкомысленная дама, чтобы действовать с бухты-барахты. Это должно было начаться гораздо раньше, и все бы заметили и подняли панику и забегали туда-сюда. Разве нет?
- Я думаю, что на самом деле все было задумано не так, - медленно проговорил Коди. – Но как плавная, длинная и красивая парабола. Сначала самая низшая точка, потом неспешный подъем, пик – не возьмусь сейчас сказать, когда именно он был - и такое же неспешное угасание. Но люди, как обычно, все испортили. Они поставили на пути этой траектории полета истории большую кирпичную стенку человеческого фактора. И история шлепнулась в эту стенку, а потом стремительно сползла по ней вниз и больше не двигалась. И получилось именно то, что мы с тобой – единственные из всех - теперь наблюдаем, сидя на краю мира.
- И что, теперь мы не должны ничего делать, кроме как наблюдать? – спросила Даен и с ужасом поняла, что еще чуть-чуть – и ее голос дрогнул бы. Перед этим она попыталась представить историю, безжизненно стекающую на пол по некоей вертикальной поверхности. Получилось плохо.
- А зачем? – пожал плечами блондин. – Теперь от нас нет никакой пользы. Даже если мы будем стараться изо всех сил, этого не изменить. Единственное, что мы можем сделать – это не мешать. Просто не мешать и смотреть на то, как исчезают кусты, и кругами ложится мертвая трава, потому что раньше не было и ее – это будет позже, через несколько лет, так что пока можно об этом не думать, но будет. Возможно, если мы по какой-то непонятной причине захотим прожить еще немного, нам придется бороться за жизнь, потому что станет еще жарче, пресной воды еще меньше, и, возможно, нам нечего будет есть. Но сейчас главное – ничего не трогать и

Закрой свои глаза
Забудь свои черты, их время унеслось.
Мои слова пусть не лежат на сердце камнем:
Прости меня за то, что этот гвоздь -
Последний самый - забиваю сам я.
Умри, воскреснув вновь такою, как была,
До времени того, когда познала,
Что, жизни ты прожив ничтожно мало,
Столь многое в ней поняла.
Тиль Уленшпигель, «Закрой свои глаза».

Солнце давно уже село. В лесу по традиции зловеще выли местные волкозаменители и скрипели сосны. Промозглость вполне могла сойти за дождь и претендовала на звание стихийного бедствия местного, пусть и весьма уменьшенного, масштаба.
Пата отстранили от выкапывания как особо хлипкого и психически неустойчивого ("Да ему опасно лопату в руки давать! А ну как убьет кого-нибудь с горя? От этого парня можно ожидать чего угодно"), заменив его парой широкоплечих подростков, которых больше все равно было некуда пристроить. На самом деле на него наговаривали. Он был спокоен, как сто китайцев, но даже сам себе сейчас ничего в руки не дал бы. Ну, кроме гвоздей. Просто гвозди и так уже были у него в руках - длинные, неумолимо прочные и отдающие холодом. Могильным чугунным холодом.
Он покосился на Эльгу, закутанную в ее извечный забавно-короткий синий плащ и чуть не вздрогнул от вида ее бесстрастного, отстраненно-спокойного лица. Такого лица просто не могло быть у ребенка, у совершенно обычного ребенка не старше пятнадцати, хрупкого и маленького, с белокожим лицом в обрамлении коротких медных прядей. И огромными беспросветно-темными глазами.
«Две черных дыры на лице не красят ни одну девушку, как и две черных дыры на шее». Ну, понятное дело, прятаться-то уже не от кого.
Заговоренный амулет, создающий хоть какую-то иллюзию нормальных, не наводящих на мысли о крестах и холодных пещерах глаз, она вертела в руках, обмотав цепочку вокруг запястья.
- Надень, - ровно сказал Пат, глядя в сторону.
- А смысл? Все всё и так уже знают.
- Просто надень. Тебе не идет.
Эльга пожала плечами.
Все равно. Все это не дает им никаких поводов. Так или иначе, она его дочь. И какое, черт побери, право эти ничего не понимающие люди, которые стольким ему обязаны, имеют трогать ее?
- Ты не боишься, - верно подметил Пат. Вся его злость уже давно выкипела и перелилась через край. Кричать на кого-то все равно было бесполезно, это выяснилось после долгих ночных экспериментов.
- Те, кого хоронят, всегда спокойнее, чем те, кто хоронит, - парировала Изумрудная. - Закон природы, Пат. Причинно-следственные связи и все такое. Ты сам постоянно о них твердишь.
Любитель причинно-следственных связей только прикусил губу и почти бессознательно – и, в общем-то, еще и безуспешно - попытался сломать один из гвоздей. Гвоздь казался прочным, как сама земная твердь.
- Бессмертная маленькая дура, - устало сообщил он скорее вселенной, чем кому-то в частности, и закрыл глаза.
- Знаю, знаю, - отозвалась вселенная устами тонкой и рыжей фигурки в сумерках – У всех дети как дети, а у тебя как пень. Причем с парой-другой лишних сотен годовых колец. Я вся в тебя, забыл?
В сполохах какого-то холодного, желтого пламени специально принесенной лампы верная в силу привычки рука одной из тех, кого в городе называли "магичками", углем выводила завершающие линии то ли рун, то ли просто беспорядочных переплетений на крышке соснового ящика, на котором и так болталось с полсотни по-разному прикрепленных амулетов. И это они еще не трогали крышку, заметил Пат. Так что то ли еще будет. Судя по всему, полусотней оберегов дело явно не собиралось заканчиваться. Люди не скупились на собственную безопасность, заключенную в разнообразные побрякушки, и, как ни странно, на слезы тоже. По чужим всхлипам, и женским, и мужским, можно было четко определить местонахождение любого из расставленных по лесу людей.
- Придумай что-нибудь покрасивее. С кровью там, трупами, огнем, демонами и драконами, ладно? Я же знаю, что ты умеешь. Мы должны держать марку, - нарушила Эльга тяжелое, наполненное шорохом поднимаемой из ямы земли молчание.
- Хорошо, - Пат кивнул и немного подумал. - А еще, знаешь что? Я позабочусь... чтобы у тебя была самая красивая эпитафия во всей стране, - пообещал он, повинуясь внезапному порыву.
Умирать - так с музыкой. Он дал себе слово, что никто из его людей не погибнет некрасиво. Или зря. Или бесславно.
Хотя на самом деле... он надеялся, что никто из его людей просто не погибнет, и сам в первую очередь отлично понимал обреченность подобной надежды на скорое жестокое развенчание. Но все-таки, уверенность Пата в этом была непоколебима, все-таки только в шахматах пешки гибнут почем зря, а фигурам рангом чуть-чуть повыше на это глубоко наплевать.
Он никогда не умел играть в шахматы. К тому же Изумрудная кто угодно, но только не пешка.
Она улыбнулась на миг и на полшага придвинулась к своему старшему товарищу.
- Только не вздумай переставать жить. Как бы то ни было. Слышишь? А то меня совесть замучает. У нее будет время, поверь.
Пат возвел очи к небу. Один из землекопов остановился, чтобы передохнуть, и теперь во все глаза пялился на него, пытаясь всей своей широкой деревенской физиономией выразить такую сложную эмоцию, как понимающее сочувствие. Впрочем, добрая милая улыбка, изображенная на бледном и довольно-таки помятом небритом лице вкупе с серыми глазами, блестящими одновременно лихорадочно и безразлично (как это у них получалось, до сих пор остается загадкой) заставила бы даже каменную горгулью спешно отвернуться в попытке прикрыть свое позорное отступление приступом внезапного кашля. Парень быстренько вернулся к своей работе, которая, судя по всему, подходила к концу.
"Уроды" - устало думал Пат - "Не могли, что ли, провозиться подольше? Еще дня два хотя бы. По причине наводнения или землетрясения. Где эти чертовы подземные толчки, когда они так нужны?".
На самом деле, случись здесь землетрясение или даже простая сильная гроза... Да что там сильная, самая захудалая гроза привела бы к удвоенной скорости выкапывания, рисования магических сдерживающих рун и прочих работ, да еще и изрядно добавили бы страха и без того нервным людям.
Что бы там кто ни говорил, если бы они копали и рисовали в два раза медленнее, Пат просто промучился бы в два раза больше. Ничего бы особо не изменилось. Ничего уже не могло измениться - он и так непростительно глубоко уверовал в собственную власть, и, как оказалось, уверовал зря.
- Я найду себе бога, - успокоил он. – Или даже двух. Не думаю, что у меня вообще будет время скучать. Нам надо побеждать. А без тебя мы беспомощны, как котята.
- Ой ли? - фыркнула Эльга - У вас их так много – и людей, и их. Так какая разница, если кого-то станет на одного меньше?
- Человека или его? - полюбопытствовал кто-то из темноты.
- Сложный вопрос. Его, наверное, - почти весело, с нервной хрипотцой откликнулся кто-то еще. Это была одна из удивительных способностей здешнего народа, этакое проявление скорее врожденной порывистости, чем недостатка вежливости – ухватывать, не спрашивая разрешения, чужой разговор и вне зависимости от темы уводить его куда-то далеко от того места, откуда он был начат. Причем «далеко» в буквальном, географическом смысле. Например, это обсуждение личности официальной дочери неофициального идейного вдохновителя почти всех здесьсегоднястоящих вполне могло закончиться в полях, дальше лесной опушки, а то и вовсе на противоположном берегу ближайшей реки, если таковая вообще существовала. Пат даже не стал уточнять, почему его мелочь так охотно приняли за нечто большое, крылатое и в чешуе. Да просто если человек ни перед кем и совершенно ни в чем не виноват, его не будут прятать с глаз долой под семифутовым слоем земли и доской, увешанной амулетами.
- К тому же... У вас есть ты, Пат. А это дорого, - услышал он почти шепот, скрытый от других. И не выдержал в который раз.
- Бред! Эльга, все это такой бред! Неужели ты не замечаешь, неужели никто не замечает? Ведь многие из нас были, были там! Почему тогда... почему именно ты? – он не кричал, нет. И истерических ноток в его голосе не было… почти. Наверное, потому, что этот вопрос за вечер успел прозвучать не один и не два раза. Ответа на него за все это время не прибавилось ни на грамм.
Пальцы Пата сжали злополучные гвозди так, что побелели тонкие костяшки. Интересно будет посмотреть, что же в конце концов окажется крепче. А та, к кому обращался безнадежный вопрос, немного помолчала и ответила вполголоса:
- Просто я единственная спалилась. Пойми. Если тебе будет легче от этого, так было нужно. А вообще. Какая теперь разница?
---
В тот день они стояли на площади, с позором пойманные на каком-то пустяке и теперь буквально прижатые к стенке. Шестеро взрослых серьезных людей, которые отвечали вообще за жизнь движения, претендующего на звание повстанческого. Тогда Пат отчаянно не мог вспомнить, какой черт дернул их пойти всех вместе туда, где давно ждали вооруженные люди с лицами, выражающими доброжелательность в той же степени, что кирпичи выражают нежность и мягкость, и подвергнуть всю смехотворную, но тем не менее горящую решительностью импровизированную армию гибели через лишение тех немногих, кому хоть немного больше тридцати, а вместе с ними и хоть какой-то надежды на победу. Конечно, шансов и изначально-то было немного, но надежда-то оставалась, не уходя ни на миг. С ней жить всегда лучше.
Какие уж там честь и гордость! Долгое ожидание нисколько не охладило взаимную… ну, ненависть не ненависть, жгучести и самоуверенности ей явно недоставало, но неприязнь точно. Жители города, высыпавшие на улицу из домов и лавок посмотреть на врагов народа, требовали немедленной расправы, и имперские люди с мечами - а на некоторых крышах, непонятно откуда взявшиеся, и с луками – вполне их поддерживали и с требованиями соглашались. Нужно было только прицелиться по-хорошему, чтобы кровь поживописнее украсила каменную кладку. При хорошем выстреле сразу виден почерк настоящего профессионала.
И тогда, когда пойманные уже успели дружески попрощаться друг с другом и с жизнью (быть может, с ней даже более тепло, с мужественным молчанием, поцелуями в щечку и смахиванием скупой сентиментальной слезы), появились дети. Это были две людских слабости, доходящих до абсурда - дети и они. Капля детской крови на этих улицах была уже кошмаром. А та мелочь, что безмолвно стояла на крышах с бледными, сосредоточенными и решительными лицами грозила им этим кошмаром.
Они стояли парами, в основном подростки лет от восьми до шестнадцати, по возможности более-менее подобранные друг к другу по росту, и держали арбалеты на вытянутых руках. Каждый целился в голову своего напарника. Один из взрослых лучников навел было стрелу на русоволосого паренька с крыши напротив, но на него зашипели его же товарищи, заставив опустить оружие. 
Сначала Пат действительно не смог поверить своим глазам, пытаясь списать происходящее на нашествие каких-нибудь духов. Но когда ему в руки ткнули арбалет, аналогичный тем, что были на крышах, с длинным прикладом и торчащим спереди стальным наконечником, сомневаться больше не пришлось.
- Стратеги, называется, и тактики. Постарайся, чтобы у тебя не дрожали руки, и тогда, быть может, мы еще сможем отсюда уйти.
Эльгу, собственную якобы-дочь, Пат, конечно, узнал сразу. Потом, когда он оглянулся - благо, ничто в обескураженной волнующейся толпе теперь почти не мешало его свободе передвижения - оказалось, что рядом с ним пятерым его коллегам, не менее ошеломленным, тоже вручили что-нибудь стреляющее или острое, и даже услужливо подставились под прицелы этого самого острого и стреляющего. Он помнил многих ребят по именам - Аарон, Анжела, Шай, Кларик, Селения, Фредрик, Кайто, Кэндис... Молодые жители дальних пограничных городов и столичных окрестностей, в основном – узкоплечие и цветные, с оттенком кожи, прыгающим от почти белого до эбенового. Были еще и городские дети из тех, что не испугались или были умело подговорены воспитанниками Пата. В общем, полный набор.
И ни один не сомневался в том, что при малейшем колыхании в людской толпе ему действительно нужно без колебаний застрелить того, кто волею судеб оказался с ним в паре на раскаленной солнцем черепице - или быть застреленным.
Этим воителям вера в победу заменяла все, что только можно было, иногда даже дыхание. Им никто и никогда не говорил, что когда-то в самом начале, которое казалось невообразимо далеким, трое веселых друзей, которым было тогда лет по двадцать семь или около того, просто от скуки, возвращаясь вечером из трактира, собрали вокруг себя тех, что помельче, и показали им забавную и интересную мысль, звучавшую примерно так: «А почему бы нам, друзья, не пойти и не захватить империю?».
И они пошли. Пат всегда свято верил в то, что и вторая часть короткого плана, казавшегося с самого начала таким реальным и простым, когда-нибудь осуществится. Ведь для этих детей это никогда не было игрой. Может быть, даже для тех троих, что стояли в самом начале, для самих основателей, одним из которых был он сам, все это перестало быть чем-то выдуманным. Это стало жизнью. Это стало чем-то более реальным, чем жизнь.
Пат не ожидал того, что сейчас делали эти дети - его дети - и это вселяло гордость.
Он начал потихоньку понимать план своих солдат.
- Оружие на землю, пожалуйста, - вежливо попросил он имперских городских стражей. - Как вы, я полагаю, уже поняли... нас вы заберете только ценой жизни наших общих маленьких друзей. Или, может, даже не жизни. Так, пары рук или ног... Эй ты, там! - он прервался на секунду, чтобы мило улыбнуться одному из тех, кто только что был предполагаемым будущим убийцей и оказался достаточно смелым – хотя скорее тут подошло бы слово «сумасшедший» - чтобы попытаться во второй раз натянуть тетиву. Ох, как потом ему достанется от его же друзей… – Спорим, я выстрелю быстрее? Вот так-то, стой и слушай, пока я говорю, – довольно кивнув, он поудобнее перехватил арбалет - о боги, да он тяжеленный, и как они вообще поднимают такие? - и, возвращаясь к теме, продолжил рассуждать. – Так вот. Я о том, что они ведь не побоятся. Точнее, не знаю, как насчет ваших, а наши не побоятся. К тому же на крайний случай у нас тоже есть стрелы, а нам, как вы понимаете, бояться уже нечего и по возрасту не полагается.
- Неправда! Они не умирают! – довольно уверенно предположил кто-то с задних рядов. Еще бы, легко быть смелым за чужими-то спинами.
- Может, проверим? - великодушно предложила Эльга. Она никогда не любила тех, кто считал себя самым умным - хоть смертных, хоть нет, неважно.
Под страхом смерти собственных детей городское население почти дало им всем выйти за стену, окружающую самые дальние от центра дома и служащую защитой от кочевников, которых в этих широтах сроду не водилось.
- Знаешь, что мне все это напоминает? - подал голос Пат, старательно пытаясь прямо держать самострел, нацеленный в растрепанный девичий затылок. Те дети, что остались на площади, следовали за старшими, шедшими по дороге, верхами - по крышам. Они подчинялись при этом медленной и сложной системе, в которой, думается, никто не смог бы разобраться без объяснений. Пары двигались по очереди, чтобы некоторые всегда оставались в боеготовности. Благо, дома стояли рядом и расстояние между крышами не представляло особой преграды. Использованный метод вообще оказался на редкость эффективным, он подействовал куда лучше, чем могло бы быть, если бы кто-то стал запугивать оружием самих горожан. А может быть, и не только оружием или, по крайней мере, не только железным и деревянным. Не так уж и важно, чем именно запугивать, нынешнее положение командования повстанческой армии ясно это доказывало.
- М? Что же?
- Крысолова из Гамельна. Мы с тобой - как крысоловы. И уводим отсюда цветы жизни прямо охапками.
- Действительно. Логика есть. Только... знаешь, что плохо?
- Что плохо кроме того, что нас только что чуть не убили, бежать нам некуда и я рискую пристрелить собственную дочь?
- Вечно ты со своим сарказмом. А город скоро кончится.
И вот тогда-то Пат увидел, где они прокололись. Городские цветы жизни не выйдут за пределы родных стен. И тогда его мелких просто расстреляют... потому что никому нет дела до действительно чужих жизней – оно и понятно. На войне как на войне, говорите? Да просто тогда исчезнет риск замарать алым свои улицы – говорят, кровь плохо отмывается - и попасть по своим любимым людям. А может, и не таким уж и любимым. Но ведь должен же кто-то унаследовать твою лавку, когда ты станешь достаточно старым, чтобы заслуженно перестать работать.
- Что делать будем, маски? - буднично осведомился он.
- А то ты не знаешь. Отправь всех вперед, за стены. И сам выходи последним, - Эльга мимоходом откинула волосы со лба и потянулась расстегнуть застежку на шее. – Вот, возьми, ладно? Я боюсь потерять, - попросила она и протянула Пату висящий на снятой цепочке медальон.
- Без этого никак? – с сомнением уточнил он, все же пряча подвеску в нагрудный карман. Кружок из отполированной до блеска сосны, легкий и гладкий, с вырезанной внутри руной феу, похожей на дерево с двумя ветвями по одной стороне, и тремя колющими пальцы изумрудами. Он ведь знал, он ведь еще тогда предчувствовал, что кончится все плохо, он не хотел…
Изумрудная щурилась на солнце совершенно черными, птичьими глазами. Круглые человеческие зрачки, получившие полную свободу, поглотили серую радужку. Любой, кто хоть когда-то видел подобное перевоплощение, сразу же начинал искренне надеяться, что у этой милой девочки мамины глаза.
- Ты сам видишь, - она пожала плечами.
Пожалуй, выбора действительно не было. К тому же… в прошлый раз ведь все обошлось. И в позапрошлый.
Пат поймал себя на мысли, что они действительно слишком часто искушали судьбу, пытаясь переписать законы мироздания, и что близок, ох как близок тот рубеж, когда такое им с рук уже не сойдет.
Они проследили за тем, чтобы на территории города оставались только те, кому это разрешалось законом, а те, кому это было запрещено, отошли хоть немного. И как раз тогда, когда были готовы зазвенеть отпущенные тетивы, чтобы поразить беззащитные спины отступающих…
Мир позади Пата взорвался тысячью осколков света, идущего бликами в жесткой чешуе. Он предпочел не видеть того, что было там, сзади, потому что ему хватило одного раза в самом начале. Ну что ж. Они сами виноваты. Насилие всегда было и будет самым лучшим способом выживания. Доказано на практике. И не один раз.
---
Они думают, размышлял Пат, что похоронить кого-то заживо куда гуманнее, чем убивать сразу. Хотя на самом деле никто ничего такого не думал. Они просто боялись. Они обвинили его Эльгу в ведьмовстве, убийстве и неуправляемости. Так они поступали с каждым из них, кто имел неосторожность показать свое «настоящее лицо». Они, конечно, всегда были ценны как маги, но чтобы рисковать из-за них своими душами?.. Которых, кстати, у них нет и не было никогда. И даже если бы кто-то напомнил, что именно Изумрудная спасла по меньшей мере половину трудящихся в лесу пускай от безболезненной, но все же окончательной и непоправимой смерти, на него посмотрели бы как на чудака. Ну, спасла и спасла, жизнь, конечно, очень хорошая штука, но душа все равно дороже. К тому же ее никто не просил - а значит, никто никому ничего не должен.
Именно поэтому глубина ямы перевалила уже за шестой фут, грозясь вскоре окончательно скрыть копающих с головой, именно поэтому магичка-художница, подумав, к пентаграммам и октограммам добавила еще и тетраграммы с секстаграммами (и как только она умудрилась их нарисовать и не сломать пальцы?). А он стоит тут и тратит последние минуты относительного счастья в своей жизни, которому суждено вот-вот закончиться, на мысли о всякой ерунде.
Пат наплевал на все и притянул рыжую к себе, обняв ее за плечи. Эльга молчала... а потом всхлипнула и уткнулась носом в его рубашку.
- Не вздумай мухлевать, слышишь? - шептала она - Я ведь проверю, как ты заколотишь крышку... Сделай вид, что ты веришь в то, что после смерти... Нет, просто сделай вид, что веришь в то, что я умерла, ладно?
Вокруг было слишком много людей. Слава богам, хоть в этот раз они оба знали, что работают на публику, а не на себя самих. Все эти праздношатающиеся женщины не могли бы не заметить явного недостатка слез.
Вообще все они не привыкли к вещам, от которых нужно плакать. Если кто-то умер – похорони и вспоминай, если что-то потеряно – ищи или забудь, если кто-то ушел – верни или тоже забудь, найди кого-нибудь другого.
Но этот случай фактически не подходил ни под одну из вышеперечисленных категорий. Скорее, он проходил по графе «все возвращается на круги своя». Ведь, в конце концов, этим и должно было все закончиться. Но осадок в душе все равно оставался странный.
Хотя бы виноватым он себя не чувствовал.
- Спасибо, - вдруг сказала она.
- За что? - не понял Пат. После трех бессонных ночей его дедукция слегка притупилась.
- С тобой мне было весело. А мне очень давно уже не было весело. Ужасно давно. Ты знаешь сам.
Да, он прекрасно знал. И понимал, насколько он был неправ, вытаскивая ее из спокойного состояния векового безразличия. Он нашел ее, назвал своей дочерью, заразил ее опасным авантюризмом, вдохнул в нее звенящую, летучую радость, рассказал о любви к одному конкретному миру, каким бы он ни был, приучил ее спать до полудня, а вставать на рассвете, чтобы выступать в очередной поход и сам не заметил, как все это сложилось в ее легкую, полную степи с лошадьми и ветром, дождей и солнца, каких-то непонятных мнений и неподвластных ему мировоззрений жизнь. А теперь он своими руками отнимает у нее эту жизнь со всеми их ночами в теплой светлой кухне очередной таверны, путешествиями через горы и моря и, главное, с этим спокойным, надежным осознанием того, что она жива и молода, и неважно, которая сотня лет, восьмая ли, девятая ли, ей уже минула.
А она смотрит на него так спокойно, как будто ничего не происходит, и невозможно понять - то ли это уже мертвое, холодное безразличие, говорящее о том, что в ней уже не осталось ни капли дыхания, то ли взрослое какое-то, человеческое смирение, которым она пошла в кого-то другого, но явно не в него, основанное на том, что ничего уже не поменять - так зачем тогда убиваться, если тебя и так убьют?
- Мне тоже было здорово с тобой, родная. С кем бы мы еще смогли поднять три восстания за год? Это новый рекорд - Синие розы со своей вежливостью в прошлом году подняли полтора, хотя сами утверждают, что два.
Она весело фыркнула, но сразу затихла и снова спрятала лицо на его груди.
- Мы ведь больше не встретимся, да? – уточнил он после нескольких минут молчания, стараясь не колоть Эльгу зажатыми в кулаке гвоздями.
- Я не знаю. Честно. Не хочу тебя обманывать.
Пат поймал себя на том, что сам не знает, грустно ему или нет.
Небо на востоке потихоньку начинало светлеть.
Наступало еще одно утро, до которого дожил этот мир и которое не приносило никаких намеков на то, что будет после него.
---
Все прекрасно понимали, что те, кто остался в городе, еще долго не смогут спать. Они будут вскакивать с кроватей, задыхаясь от ужаса воспоминаний и предчувствий, и каждую-каждую ненастную ночь... Каждую без исключения ночь, принесшую с собой грозу и ветер, будут ждать, боясь шевельнуться, что на город снова обрушится летящий вихрь звенящих, шелестящих перьев-чешуй, отдающих бликами света - почти бесшумный, поразительно быстрый, находящийся где-то на грани реальности и того, что лежит по ту сторону. И от знания того, что по логике вещей то существо, которого они ждут с таким мучительным замиранием сердца, давно вычеркнуто из списка живых, что его просто не может здесь быть, им не будет легче. Если не наоборот.
Скорее даже наоборот.
Нужно было отдать ей должное – все-таки она не тронула ни одного ребенка и ни одной женщины. Хотя, может быть, ей и хотелось. Иногда врожденный недостаток души бывает почти не заметен.
---
"Она притворялась" - вяло и безжизненно подумал Пат, глядя, как комья земли сыплются на крышку гроба, изукрашенную всевозможными защитными приспособлениями, - "Она притворялась, что ей страшно, потому что иначе страшно было бы мне. У нее плохо получилось, я-то видел это совершенно ясно, но главное – она не хотела, чтобы мне было страшнее, чем теперь. Может быть, моя мечта сбылась и я все-таки вырастил мою девочку человеком? Милостивые боги,» - думалось ему в то время, как дощатая крышка совсем исчезла под темным грунтом. – «Если у них друг - это враг, который еще жив... Пусть она будет моей дочерью, в конце-то концов. На это понятие разграничения на мертвых и живых не распространяются".
Дело было вовсе не в том, что они не могли ничего сделать. Даже наоборот, они могли бы что-то сделать. Если бы у них была хоть какая-нибудь надежда, он обязательно придумал бы, как сбежать. Подпиленные – многострадальные - гвозди в крышке. Неглубокая могила. Морок, положенный в нее вместо оригинала, в конце концов!
Но она сама не пошла бы – он знал, что не пошла бы. Есть в ее профессии такое понятие, как право уйти красиво и вернуться в любой понравившийся момент.
А может, и не вернуться. Такое право тоже есть. Иногда им все надоедает настолько, что они не приходят назад, кто бы их ни ждал.
Может быть, дело было отчасти в воспитании. Человеческие дети все принимают за чистую монету. Наверное, он все-таки слишком поздно решился сказать ей о том, что в начале все это было всего лишь игрой. Необходимости в этом не было, Пат видел, что она понимала это чуть ли не лучше его самого, но все-таки она хотела, хотела с какой-то отчаянностью, чтобы это не было игрой, чтобы это было жизнью, чем-то, что реальнее, чем жизнь. Она уже перевидала слишком много игр, чтобы они были ей в радость - а когда тебе ничего не в радость, это совсем невесело.
Он слишком поздно решился сказать ей, что покупал ее как вещь, способную помочь в ведении войны, покупал за бесценок, словно что-то, никому не нужное, и даже не чаял, что совсем скоро она станет его душой, и что ему важно, чтобы она знала, насколько она живая и насколько не древняя, и что он надеется, что она знает это и без его слов - слишком поздно решился, да так и не успел.
Пат уже не единожды проклял себя за нерешительность, потому что ему очень хотелось хоть кого-то за что-то проклясть.
Эти люди дошли в своей паранойе до того, что увешали оберегами не только гроб, но и саму Эльгу. Пат запомнил это - сосновый медальон с руной феу и безразличный светлый взгляд, вернувшийся с заговоренным оберегом. Хотя нет, - есть ли смысл врать? - он запомнил все с необычайной четкостью. Каждую прядь, намокшую от тумана, рыжеватые ресницы, закрывшие глаза, шнурки, перевивающие руки. И у него осталось твердое, как гвозди, которые у него теперь забрали, намерение не забывать этого до конца его дней.
Ему казалось, что умер он сам. Но еще он знал, что скоро это пройдет. Иначе когда-нибудь потом… когда-нибудь очень, очень потом он получит нагоняй за то, что обещал выжить, но не смог.
В конце концов, жить с надеждой всегда лучше, чем без нее.
Рассвет пришел серым и совсем, до оскорбительного, обыкновенным. К белому камню в лесу никогда никто не ходил. То ли боялись найти его сдвинутым, а могилу - пустующей, то ли совесть замучила.
А вот война... Войну они выиграли. Потому что было бы непростительным расточительством проиграть, столько потеряв. И каждый это прекрасно понимал.